Персональная выставка «Куклы»
29 сентября 2000 г. в Государственном Русском музее (Мраморный дворец) открылась выставка «Куклы» известного художника Игоря Иванова.
В работах художника Игоря Васильевича Иванова цвет идет как будто изнутри формы. Не наложенный на контур по принципу «раскраски», цвет просвечивает сквозь форму, которая его же и останавливает, и смягчает. Форма здесь является как бы алиби для цвета («Кукла Юля» 94 года, «Мятая бумага» 91 -го), алиби же для формы, для ее самостоятельности выступает «странная», маргинальная предметность — куклы, мятая бумага. Двумя этими циклами — «Куклы» и «Мятая бумага» — представлен художник в своей первой персональной выставке в стенах ГРМ.
Форма как опора и поддержка для цвета — таковой видится художественная философия мастера. В этой «остановке», «задержке» цветового потока магией структуры, в «насадке» его на костяк скрытого орнамента сказывается сложная генеалогия развития художественной манеры художника. В этой манере угадывается сплав сезанистской колористической традиции (а Игорь Васильевич, по всем отзывам, первоклассный колорист) с влиянием «бубнововалетовцев» с их формотворчеством и геометризмом, а также школы Осипа Сидлина, который говорил: «Лучший цвет — тот, которого не видно...»
Возможно, с этим связано ощущение навязчивости форм художника, напоминающих эллинистические руины: беспорядочно раскинувшиеся куклы, горы мятой бумаги... Технически визионерский эффект мистификации связан с филигранностью лессировок, накладываемых слой за слоем, — материя предстает как «странная», как остаток какого-то предыдущего пейзажа. Собственно натюрморт (излюбленный жанр мастера) — это и есть остаток пейзажа. Сам Игорь Иванов говорит об усилении материальности рефлекса через сочетание цветотонального ритма со скрытым орнаментом. Ритм, резонируя с орнаментальной структурой, «ловит» цвет, дает ему опору в виде сцены, статичной композиции. По мнению знатоков, главное в живописи — это овладение формой, создание целостного образа, того, что любовно называют «картиной». Картина есть алиби для хаоса, в ней хаос может узнать себя в отраженном виде, как Горгона в щите Персея.
Самое существенное в творчестве Иванова — именно это претворение творческого усилия (или, как он выражается, рефлекса) в магию статичной сцены, «становление сцены». Часто мы видим в его картинах патологичность (в точном, классическом смысле этого слова) статики. Застывшие фигуры кукол с выпученными глазами напряжены до предела, до отупения — они пафосны. Пафос выражается именно в таком, точно схваченном, ступорозном бессилии: это одновременно и бессилие взять на себя ответственность за свою позу и бессилие от нее отказаться. В этой пафосности есть идея возвышенного: старая кантов-зкая эстетическая категория, весьма уместная в данном случае именно в отношении «потешного», маргинального материала — детских игрушек и мятой бумаги.
В плане содержательном фаустовская идея «остановленного мгновения» соответствует в плане колористическом визионерской сиренево-розово-перламутровой гамме, причем цвет достигает некоторого эффекта мерцания, рассеиваясь в складках форм. Мрачное настроение, пронизывающее эту живопись, напоминает не о французской, а скорее, о немецкой или голландской традиции. В русском же искусстве — о Врубеле. Хотя врубелевский «Демон поверженный», мистические интуиции мирискусников и идеологов Серебряного века лишь обозначали некий эстетический контекст, поле аналогий, но ни в коем случае не являлись кодами творчества.
В жанровом плане исходным для творческого развития Игоря Иванова был натюрморт. Если воспринимать смерть как процесс, то натюрморт можно толковать, как некую «остановку», фиксацию смерти, ее алиби. «Живопись, как и жизнь, озабочена своей противоположностью — вечностью», — пишет художник. Но не есть ли вечность — лишь возвышенный образ для смерти? Вот картина «Две куклы» 1980 года, напоминающая одновременно Малевича и Пикассо. Здесь эффект натюрморта сохранен, но уже преодолевается в неоклассицистическом ключе. Изящные, хрупкие и в то же время примитивно-условные, абстрактные фигурки кукол, два детских силуэта, трогательно беззащитные на фоне моря и красноватого неба. Ренессансный эффект, странно выросший из малевического тотального «НЕТ».
